Я не собираюсь здесь излагать полную биографию моей матери. Думаю, это может быть интересно только её непосредственным потомкам, да и то не уверен в этом полностью. Кроме того она сама написала нечто вроде автобиографии, которая хранится у моей сестры. С детства я запомнил ряд интересных эпизодов из её жизни, жизни всех её близких, которые она рассказывала в минуты воспоминаний. И как раз этих эпизодов я в её автобиографии не нашёл. Память о моей матери, участнице обороны Ленинграда, мне очень дорога. Я люблю пересказывать эти эпизоды её, то есть нашей жизни, и мои друзья рекомендовали мне их записать. На исходе своей жизни я решил так всё-таки и сделать. Может быть, это кому-то будет интересно прочесть, почувствовать дух уходящих эпох. Итак, начну: дед моей матери Нины Александровны Королёвой был хорошим петербургским зубным врачом.
Как его звали, я не знаю. Однако мать моя говорила, что он был настолько хорош в своей профессии, что его приглашали лечить зубы в царский дворец. Так это или нет, я тоже не знаю. Единственным подтверждением его таланта можно считать то, что он спился, как и многие подобные ему таланты на Руси. Но прежде чем он разорился и отдал Богу душу вследствие пьянства, он успел наплодить десятерых сынов и дочерей. Судьба его детей была такая же печальная, как и его самого. Все они умерли или погибли в разное время, не оставив потомства. Единственной его внучкой осталась моя мать.
Среди его сыновей был и настоящий «Ромео». В возрасте 17-ти лет он влюбился в простую деревенскую девушку и хотел на ней жениться. Но так как он был несовершеннолетним, а родители были категорически против этого «мезальянса», вскоре от несчастной любви он заболел и умер. Опять же не знаю, как его звали.
Двое его братьев погибли в 1917 году во время несчастного июньского наступления на Германском фронте. Они были то ли прапорщиками, то ли вольноопределяющимися. Вольноопределяющимися они были, так как окончили гимназию, как и почти все дети спившегося врача.
Бабушка моя Катя тоже окончила гимназию. Она хорошо говорила по-французски и по-немецки. Эти языки входили в программу гимназического обучения. Знала ли она латынь и греческий, которые тоже входили в программу, я не могу сказать. Впрочем, в жизни ей знание языков не пригодилось, за исключением того, что она помогала учить языки своей единственной дочери, моей матери. Так что моя мать, наряду с английским и индийскими языками, которые она изучала в Ленинградском государственном университете (ЛГУ), знала немецкий язык настолько хорошо, что могла сама преподавать его в сельской школе, когда уехала с моим отцом в деревню Айлино Саткинского района Челябинской области. А когда одной нашей родственнице, которая училась заочно на преподавателя немецкого языка нужно было срочно сдавать контрольные (она запустила это дело), моя мать так быстро диктовала ей переводимый ею без словаря текст, что та просто не успевала записывать.
Впрочем, моя мать училась немецкому языку не только в средней школе и не только у бабушки. Бабушка моя работала медсестрой в психиатрической больнице Фореля. Во время обороны Ленинграда в 1941 году в здании этой больницы располагался штаб Жукова, о чем я прочёл в книге писателя Чаковского «Блокада». В наше время пространство возле этой больницы застроено новыми районами Ленинграда-Петербурга, однако в своём раннем детстве, гостя у бабушки, я видел розовые корпуса этой больницы, еще одиноко стоящими на холме в окружении болотистых пустошей. Так вот в этой больнице еще с дореволюционных времен обитала одна помешанная баронесса из остзейских немцев. Её можно было выписать, так как она не представляла никакой опасности для окружающих. Но выписать её было некуда. Её родственники, которые жили когда-то в Петербурге, бежали от революции за границу. И начальство больницы, проявляя гуманность, не спешило гнать её на улицу. А медсестры и санитарки нашли ей даже у себя и работу. Большинство из них приводили с собой на службу в больницу детей-малолеток (моя бабушка тоже) и поручали их заботам этой баронессы. Она выстраивала малюток парами и водила их вокруг больницы (матери на всякий случай за ними тоже наблюдали с высоты холма). И во время прогулки она учила деток немецкому языку. Показывала им, например, какой-нибудь предмет и называла его по-немецки. Поэтому моя матушка понимала этот язык еще до школы.
Забавный случай произошёл при приёме моей матери в первый класс средней школы. Как уже сказано, она еще перед школой немного знала немецкий. Она умела также читать и писать по-русски. А бабушка водила её также учиться игре на пианино. В общем, она была весьма развитым ребёнком, но, как и многие девочки её возраста, довольно пугливым. В те времена в ленинградских школах проводили различные эксперименты педагогического характера. Детей пропускали через специальную комиссию, которая определяла уровень их способностей и направляла в школы соответствующего уровня. Во время собеседования в этой комиссии матушка моя спряталась за спину моей бабушки и ни за что не хотела оттуда выходить. И вот её, почти что вундеркинда, определили в школу для умственно отсталых. А бабушка моя, только что схоронив очередную свою сестру, находилась в таком подавленном состоянии, что не обратила внимания на то, куда направили для учёбы её дочку. Обратил внимание на это её брат, дядя Гриша. Матери моей было неинтересно учиться в той школе для УО, и она часто получала там плохие отметки. Узнав об этом, он рассердился и потребовал представить ему тетрадки его единственной племянницы. И он очень удивился, что она всё еще пишет в них одни палочки. Тогда он отправился разбираться, и мою мать приняли во второй класс нормальной школы.
Здесь стоит сказать несколько слов о дяде Грише. После Февральской революции 1917-го в юные свои годы он вступил в партию эсеров. Позже перешёл к большевикам. Однако у него был и дореволюционный стаж революционной деятельности. Вместе с товарищами по гимназии он принимал участие в спасении из рук полиции известного революционера Семёна Рошаля. Они прятали его на даче одного генерала, отца одного из членов этой группы. Дело открылось, и мальчики был арестованы. Дядя Гриша провёл месяц в тюрьме. Всё же дело замяли (усилиями как раз этого генерала), и их всех выпустили на свободу. Но, благодаря этой маленькой отсидке, дядя Гриша всю жизнь получал пенсию как «политкаторжанин». Впрочем, пенсия тоже была маленькой.
Что касается его партийного большевистского стажа, то он скоропостижно прервался ещё в Гражданскую войну. По партмобилизации дядя Гриша был направлен на Южный фронт. Там часть, в которой он служил, заняла один из причерноморских городов. Возможно, это была Одесса. Как сознательного политбойца, его в сопровождении двух товарищей-красноармейцев, снабдив соответствующим мандатом, уполномочили идти реквизировать винный погреб (исключительно для нужд лазарета). Когда они явились в означенный погреб, то обнаружили там лишь одного его хозяина, который сидел, пригорюнившись. Его работники куда-то поразбежались, да и с их помощью он не смог бы ничего вывезти и спрятать из запасов погреба, так как на улицах ходили красные патрули, и подводы с вином непременно бы задержали. Но когда он (явно одессит) увидел трёх лопухов с мандатом на вывоз вина, он моментально приободрился и сразу расцвел приветливой улыбкой. Прежде всего, он поздравил их с победой, заявил, что и сам сочувствует Советской власти и готов со всей душой передать всю свою собственность трудовому народу. Но пока он еще хозяин в своём погребе, он хотел бы угостить их стаканчиком своего лучшего вина. Как было дальше, точно неизвестно. Товарищи красноармейцы утверждают, что выпили всего лишь по одному высокому бокалу старого вина, которое не показалось им крепким. И хозяин пил с ними из той же бутылки. Но вино подействовало на них так, что они вскоре упали и заснули. А хозяин забрал их мандат, вызвал своих доверенных работников и вывез погреб в неизвестном направлении. За это дядя Гриша был исключён из партии и не смог в ней восстановиться после всю жизнь, хотя и неоднократно подавал об этом заявления. Возможно, так было и к лучшему, так как его не арестовали в 1937-м или в 1948-м году, как многих других ленинградских большевиков.
Хлеб себе и своей жене тёте Ане (детей у них не было) дядя Гриша зарабатывал творчеством: работал в заводской многотиражке Кировского завода корреспондентом. В эти годы он взял себе новую фамилию Питерский. Блокаду он, как и тётя Аня, пережил. Но у него заболели ноги, и их пришлось отрезать. Умирал он, когда на свете уже был я. Говорят, перед смертью он очень мной интересовался. Помимо журналистики он, как и товарищ Сталин, сильно увлекался языкознанием. Исписал кучу бумаги на эту тему, но ничего из этого не было опубликовано.
Моя мать очень хотела, чтобы я прочёл работы её дяди, но мне тогда это было совершенно не интересно. Я тогда был простым рабочим. Удивительно, что во второй половине своей жизни я тоже стал журналистом и тоже увлекаюсь вопросами лингвистики. Моя мать, видя это, говаривала, что, глядя на меня, ей становится страшно: не переселилась ли в меня душа её дяди? Что ж индологу простительно верить в переселение душ. Добавлю, что мной перед смертью интересовался и дядя моего отца казак Матвей Малышев. Он был очень хорошим печником. И надо же, я тоже одно время был мастером печной службы кузнечного цеха.
В 1935 году после убийства С.М. Кирова мать моя, придя из школы, обнаружила бабушку внутри огромного камина, который находился в их пенале. Пеналами я, по примеру Ильфа и Петрова (читайте их «Двенадцать стульев») называю клетушки, на которые была разделена большая гостиная зала большой богатой квартиры, для коммунального проживания трудящихся ленинградцев в те трудные времена. Там в этом камине бабушка жгла бумаги, оставшиеся у неё после смерти её мужа, отца моей матери. Здесь стоит сказать несколько слов о моём дедушке со стороны матери Александре Петровиче Королёве. Года рождения его я не знаю. Умер он в 1932-м, когда моей матери было шесть лет. Так что и она его тоже практически не помнила. Родом он был, кажется, из Смоленской губернии. Когда он сошёлся с моей бабушкой (это был год 1917-й, наверно), он служил в одном из полков Петроградского гарнизона. До этого он успел повоевать и на фронте. Там дослужиться до чина унтер-офицера. Говорили даже, что он был фельдфебелем, но мне кажется, что он был для этого на вид слишком молод. К тому же фельдфебели редко примыкали к революционному движению, а он, видимо, примкнул, хотя когда именно, неизвестно. Однако бабушка жгла его бумаги. Начинались гонения на большевиков-троцкистов. Кроме того незадолго до смерти он обучался на рабфаке, готовился поступать в университет, а это тогда не каждому было доступно. В 1918 году у молодожёнов родился сын. Но вскоре он умер. В Петрограде в то время свирепствовал голод. Бабушка, которая пережила блокаду Ленинграда от начала до конца, говаривала, что голод 1918 года был даже хуже, чем голод 1941/42 годов. Порядка не было. От недоедания у неё тогда пропало грудное молоко. Искусственного питания для грудных детей тогда не было. Кормили жёваным хлебом. Следующего ребёнка, мою мать, она родила лишь в 1926 году. Вскоре после этого умер её муж, и она осталась вдовой на всю оставшуюся долгую свою жизнь. Отчего дедушка, в честь которого я получил своё имя, умер, точно неизвестно. Я слышал две или три версии. Наиболее презентабельная версия гласила, что он умер от последствий отравления боевыми газами на германском фронте. По другой версии он из бахвальства на глазах друзей полез купаться осенью в Неве, простудился и от воспаления легких умер. Конечно, он полез купаться не в трезвом виде. Отсюда и третья версия, что он умер просто от пьянства.
После его смерти из Смоленской области в Ленинград приехала одна девушка. Хотя родители не говорили мне о том, кем она была моему деду, позже я сам пришёл к выводу, что она была его возлюбленной у него на родине. К чести моей бабушки следует сказать, что она временно приютила у себя бывшую соперницу, а потом помогла ей найти работу и собственное жильё (не лучше, впрочем, чем то, в каком жила сама). Эта женщина так и не вышла замуж всю жизнь и всю жизнь не имела своего нормального жилья. Когда в 19 лет я приехал в отпуск (я тогда работал слесарем на ЧТЗ) посмотреть на Ленинград, она жила в тесной каморке под лестницей, отрабатывая за это «служебное жильё» дворничихой. Но как она меня встретила! Можно было подумать, что я её родной любимый внук. Признаться стыдно, но я был ошарашен и постарался уйти от неё, как можно быстрее. Только повзрослев, я понял всю глупость и бестактность своего поведения. Не буду говорить уж о чувствах этой несчастной женщины, но от неё можно было многое узнать о прошлом моего деда. Последней весточкой от неё была посылочка – банка маринованных белых грибов, каждый лишь с ноготок. Она их собрала у себя на родине в Смоленской области, куда уехала умирать. Можно бы себе представить с какой любовью она собирала и готовила каждый такой грибок. При одной мысли об этом у меня сейчас наворачиваются слёзы на старые мои глаза.
Подобная возлюбленная была и у моего отца. Моя мать знала о ней, и она иногда приезжала к нам в гости из одного сибирского города. Правда, она всё-таки вышла замуж. Но отца моего не забывала всю жизнь тоже. И когда моя мать умерла, а она тоже стала вдовой еще задолго до этого, она писала нам, что хочет забрать себе нашего дряхлого отца. О! Сердце женщины! Но она сама была уже больна и не могла приехать за ним.
В Ленинграде у бабушки Кати я гостил три раза, и последний раз в возрасте 7-ми лет. В это время она уже имела вполне приличную комнату в коммунальной квартире на две семьи в Автово по улице Стачек. Вот только соседка попалась ей не очень. У соседки был уже первый телевизор огромный, но с маленьким экраном и водяной линзой для увеличения изображения. И она давала нам с сестрой смотреть, что там показывают, за деньги, которые платила ей бабушка. Был у неё и детский велосипед, который тоже давался мне напрокат за плату. На нём я мог кататься во дворе только сам. Категорически запрещалось давать его еще кому-то. Однажды во двор пришёл незнакомый мальчик, стриженный почти под ноль, с двумя своими друзьями. Он был старше меня примерно на два года. Увидев мой велосипед, он попросил меня покататься. Я, как мне и приказали, ему отказал. Он обругал меня за жадность, хоть и не матерно, но нехорошо. Но насилия, чего я опасался, не применил. Как-то давно слышал, как президент Путин рассказывал, будто мальчиком, якобы, требовал от кого-то конфету за право покататься на своём велосипеде. И до сих пор не могу отделаться от мысли, что это его я видел тогда во дворе на улице Стачек. И он как раз старше меня на два года. Эта история могла ему запасть в голову, как и мне, и он мог её использовать в качестве примера о том, как надо строить отношения между государствами, став президентом.
Бабушка и мать строго запрещали мне поднимать на улице различные привлекательные для мальчика моих лет предметы. Тогда много говорилось о минах-ловушках, которые, якобы, разбрасывают на улицах города диверсанты из стран Запада. Но и без этих штучек в Ленинграде и его окрестностях хватало разных опасных вещей. Как-то один мальчик провел меня кружным путем к яме возле голубятен. Из неё торчал хвостовик крупнокалиберной неразорвавшейся мины. Мы стояли над ямой минут десять, пока нас не заметили из оцепления и не препроводили оттуда с подзатыльниками. Моя мать рассказывала много историй о неразорвавшихся минах, снарядах, бомбах и гранатах, которые были причиной разных происшествий в первые послевоенные годы, когда она сама была пионервожатой в лагере в Разливе. Часто такие истории оканчивались чьей-нибудь смертью. Была, впрочем, там и смешная история о том, как озорные парни решили напугать девочек, переодевшись в привидения. Они явились под окна и двери девчачьего корпуса, завернувшись в простыни, и страшно выли. Но мама отважно открыла дверь и треснула ближайшего «призрака» палкой по голове. Она вообще иногда бывала очень решительной. Об этом следующая история.
В нормальной средней школе маменька моя училась на «отлично». За успехи в учёбе, примерное поведение её сделали председателем совета пионерского отряда имени Коробицина. Этот Коробицин был пограничник, павший в перестрелке с финскими диверсантами на карельской границе. Его историю я знаю хорошо, так как по предложению маменьки предлагал назвать именем Коробицина пионерский отряд, в котором состоял сам. Но моё предложение не прошло. После эпических подвигов Великой Отечественной войны убиение всего, кажется, пары финнов не казалось моим товарищам впечатляющим. Но в этот примерно период с матушкой произошло примечательное приключение в отвоёванном у финнов городке Койвисто (ныне Приморск Ленинградской области). После окончания Зимней войны 1939/40 года их отряд вывезли на новые советские территории на экскурсию. Они были в порту, когда одна из девочек их отряда отдалилась от остальных, уйдя на самый конец портового мола. В это время мимо них проходил один финн, который вместе со своим семейством собирался перебраться через новую границу в Финляндию. И он обратил внимание на одинокую девочку, стоящую на молу. Он, видно, решил, что девочка тоже финка, и что она, возможно, отстала от своей семьи. А, может быть, семья даже погибла, и девочка в отчаянии думает о самоубийстве. Он решил подойти и спросить. Но когда бдительная председательница пионерского отряда, моя мать, увидела, что представитель враждебной нации подходит к её подопечной, она бросилась спасать её со всех ног и, набежав, с разгона столкнула финна с мола. Он вылез весь мокрый и злой и, бормоча что-то под нос, возможно, проклятия и угрозы отомстить, удалился. Было моей матери тогда 14 лет.
А вскоре после этого началась война и блокада. В возрасте 14-ти лет дети Ленинграда уже считались тогда «иждивенцами» (по официальной терминологии того периода). У них-то и была самая низкая норма выдачи хлеба (ниже, чем у детей до 13-ти лет), которая доходила в критические дни до 125 г в сутки. Мать моя не умерла, наверно, только потому, что бабушка и её сестра имевшие «рабочие» карточки (минимально 400 г) подкармливали её. Важно было пережить ноябрь, когда Ладога еще не замерзла настолько, чтоб можно было открыть Ледовую дорогу жизни. После этого нормы выдачи хлеба стали набавлять. Но важно было еще и не получить слишком высокой степени дистрофии. Те, у кого была высокая степень дистрофии, стали особенно массово умирать в феврале, хотя нормы к этому времени выросли в два раза. Их уже не могло спасти ничто. У матери тоже была дистрофия, но не в смертельной степени. Истощенных подростков всячески старались подкормить. Летом их вывезли на огороды, вроде как на работу, но разрешали есть овощи, сколько влезет. После этого мать пригласили в комсомольский противопожарный взвод, охранявший Смольный, штаб обороны Ленинграда. Мальчишек, которые служили в этом взводе раньше, забрали в армию. Мать служила в этом взводе до конца блокады и получила медаль «За оборону Ленинграда» вполне заслуженно. Такую же медаль получила и бабушка. Кроме того у неё была еще медаль «За доблестный труд в Великой Отечественной войне» и орден «Знак почета». Все эти награды летом 1978 года украли квартирные воры.
Бабушка во время блокады продолжала работать медсестрой. В их больницу возили в фронта контуженных. Среди них иногда встречались и симулянты. Однажды группа симулянтов, изображая из себя помешанных, хотела захватить кладовую с хлебом. Бабушка и еще две санитарки встали грудью на её защиту и грабители не прошли. Потом симулянтов куда-то забрали особисты. Перед самой войной бабушка, наконец, получила служебную комнату в самой больнице Фореля. Но когда к ней подошли немцы, больных эвакуировали. Бабушка занималась эвакуацией, и всё имущество бросила на месте. Однако были такие медработники, кто вместо эвакуации занимались тем, что ходили по брошенным квартирам и забирали себе самое ценное. Об одной такой даме бабушка рассказывала. В городе она заняла самовольно хорошую квартиру, из которой жильцы уехали в эвакуацию. Но в окно этой квартиры как-то раз влетел артиллерийский снаряд, и всех там разорвало в клочья. Бабушка увидела в том руку Божью, хотя вроде бы была не шибко верующая. Однако когда в их больнице умирала какая-нибудь божья старушка-санитарка, другие санитарки обращались к бабушке. И она шла к местному священнику и всегда договаривалась, чтобы он отпел неимущую рабу Божью бесплатно. После войны бабушку и мать как надежных блокадниц, не имевших жилья, поселили в здании военно-морского училища. Позже переселили в подвал дома напротив. В этом подвале и я погостил немного, когда мне было лет пять. Очень интересно было смотреть в окно, где мелькали ноги сотен прохожих. Однажды я шёл по улице мимо училища, и у меня в руках был игрушечный детский автоматик. В это время меня увидел один курсант из окна. У него в руках была, как я помню, винтовка со штыком огромного, как мне показалось, размера. Что он с ней делал, не знаю. Однако увидев меня, он в шутку предложил меняться. - Не-а, - заявил я. – У тебя ружьё, а у меня автомат.
Был один интересный случай, когда бабушка и мать жили еще в самом здании училища. Матушка моя была такая же глупая и наивная, как всякая другая девица в её возрасте (ей было тогда 19 или 20 лет). Так что она легко поддалась на уговоры одной цыганки погадать. Эта цыганка (мощная, кстати, женщина) добилась, чтобы маменька провела её в их комнату в училище мимо часового, да еще и с целым табором ребятишек разного возраста. Пока цыганская матрона гадала, её присные очистили квартиру от всего мало-мальски ценного. Тут домой явилась бабушка. Цыганка сразу чётко оценила ситуацию (такую охмурить не удастся) и спешно засобиралась на выход. Бабушка быстро заметила, что многого не хватает и, высунувшись в окно, крикнула часовому, чтобы он цыган не выпускал. Он действительно их не выпустил, грозно наставив на них оружие. И им пришлось отдать, всё, что забрали. Тут матрона принялась торжественно проклинать мать и бабушку, призывать на их головы самые страшные несчастья, предрекая им смерть. И надо ж. Сбылось. Обе умерли. Бабушке было уже за 80, матери за 70.
Был еще один интересный случай, связанный с людьми финской национальности. Это было еще до войны, и матери тогда было лет 11-12. В школе многие девочки хвастались, что летом ездили в деревню к бабушкам и другим родственникам. Нине тоже очень хотелось на лето в деревню. И она сказала об этом своей маме. Бабушка моя была женщина решительная и, как сказано, способная договариваться. В то время в Ленинград по утрам наезжали из сёл области так называемые молочницы, которые возили в город молоко на продажу. Одну такую женщину, внушающей доверие наружности бабушка нашла на вокзале и договорилась с ней, что та примет её дочь на лето за плату у себя в деревне Войбокало. В названии деревни, впрочем, не вполне уверен, но что-то наподобие этого. Сказано – сделано. Мать поехала туда одна. Там девочку встретили и отвели в дом. И она отлично провела там месяца два. Жители Войбокало были финнами-переселенцами. В свое время они носили обычные финские фамилии. Но при царе в тех местах шла кампания русификации населения, и местный капитан-исправник (полицейская должность) предложил жителям Войбокало взять себе русские фамилии. Финны запротестовали, говорили, что их фамилии достались им от предков. Тогда лихой исправник сам их всех «перекрестил». Да еще как! Так как они ерепенились, он дал им совершенно неприличные фамилии. Так Семиайнен стал Семижопиным, а Парвиайнен – Пердуновым. После революции они опять сменили фамилии, но уж не вернули обратно финские, а взяли себе приличные русские. Помню лишь одну из них – Мячкины. Финские фамилии они помнили между собой. Кстати, у нас на Урале многие имели по две фамилии: одна была официальной, другая «уличной». Об этом писал в своей повести «Зелёная кобылка» Павел Бажов. Мать мою её деревенские хозяева немного научили финским словам. Из них она запомнила на всю жизнь слова из колыбельной «Кюль коле лаула» - нечто вроде «Спи, милый, спокойно». А еще её там уговорили выучить длинное стихотворение на финском языке – неприличного содержания. Так что когда миленькая девочка бойко рассказывала его перед обществом, взрослые покатывались со смеху. Как можно видеть, мама моя имела в своё время с финнами вполне дружеские отношения. Так что того финна в Койвисто она искупала вовсе не из национальной ненависти. Финны из Войбокало тоже не испытывали вражды к русским. Когда туда пришли немцы, они ушли в лес в партизаны. Судя по карте боевых действий, линия фронта проходила рядом с этой деревней.
В начале 50-х годов мать была в аспирантуре ЛГУ, писала диссертацию по творчеству Рабиндраната Тагора. Но как-то летом поехала отдохнуть на Кавказ в турпоход по Красной Поляне (где теперь дача Путина). Там она познакомилась с моим отцом и вскоре, выйдя за него замуж, уехала в Челябинск. Диссертацию ради замужества бросила. Наверно, это замужество следует счесть также знаком благодарности челябинцам за то, что первый поезд, который приехал в Ленинград после прорыва блокады (прорвался под огнём немцев с Сенявинских высот), был из Челябинска. Эшелон был нагружен сливочным маслом. Большое семейство Козинских (9 человек: 6 взрослых и трое детей) обитало в те времена в двух комнатах разделенного меж тремя большими группами жильцов большого деревянного дома, принадлежавшего ранее состоятельной семье Жидомировых (фамилия моей бабушки-калмычки), по улице Лесной (смотрите статью «Биография моего дедушки»). Отец, который выучился на инженера-электрика в Челябинском институте механизации и электрификации сельского хозяйства (ЧИМЭСХ), поехал в 1956 году по призыву Хрущева поднимать село. Это был так называемый «призыв тридцатипятитысячников».
Деревня, куда отец привез мою мать, меня и мою полугодовалую еще сестру Леночку, звалась Ваняшкино и располагалась тогда, как и теперь, возле шахтерского посёлка Межевой Лог (бокситы) Саткинского района Челябинской области. Когда мы переезжали мост через текущую там реку Ай, отец указал на надпись на примостном указателе «р. Ай» и сказал жене: «Смотри, я привёз тебя в рай». Раем это место тогда отнюдь не было. Колхоз, куда моего отца «избрали» председателем, находился почти в полном развале. Кормить коров было нечем. В этом горном краю, где сочные травы летом вырастали по пояс, колхозники из Ваняшкино на зиму не заготовили сена. Хорошо, что дядя моего отца казак Матвей Малышев был замечательным печником и научил этому искусству племянника. Отец на живую руку слепил кормозапарники, где запаривали ветви ивы и солому. Этим и кормили бедных колхозных коров (те коровы, что были в личной собственности колхозников, нужды в этом не испытывали). Еще одним мероприятием отца на новом посту было введение норм надоя. Нормы были умеренными, и всё, что работник надаивал сверх того, он мог взять себе. Поначалу люди очень боялись. Еще на памяти у них был «закон о пяти колосках», по которому колхозника, взявшего себе с поля несколько хлебных колосков, могли упечь в тюрьму на несколько лет. После дойки дояры даже подходили к отцу с кружкой, в которой на донышке было немного сверхнормативного молока и, спросив его еще раз, можно это взять себе, выпивали молоко у него на глазах. Позже они, однако, осмелели. Дома у них было полно своего молока. И они стали просить отца, чтобы сверхнормативное молоко просто учитывалось, а потом, накопив его, чтобы можно было бы взять сразу целую флягу и продать на молокозавод. Отец разрешил и это. Со временем начальство в районе ему это вольнодумство припомнило.
Особый авторитет отцу принесло то, как он покончил с монополией местного электрика. Электричество в Ваняшкино давал дизельный генератор, которым этот монополист и заведовал. И надо же, генератор всегда ломался, если в деревне намечалось какое-нибудь торжество, например, свадьба. Для того, чтобы электрик своевременно «починил» свою машину, мужикам приходилось снабжать его самогоном. Без этой жидкости починить генератор не удавалось. Но отец живо отстранил алкаша от такой поилки. Больше самогона ему не носили. От расстройства электрик решил покончить с собой. Сделать это он решил самым оригинальным способом. Они надел на ноги кошки и влез на электрический столб. Оттуда он стал орать, что сейчас же и умрёт, потому что выпил, якобы, бутылку уксусной эссенции. Вокруг столба собрались его родственники и стали уговаривать его спуститься. «Мы тебя, Ваня, откачаем», - обещали они. Но тот не соглашался больше жить ни в какую. В конце концов, все на него плюнули и ушли, а через некоторое время он и сам слез вниз со столба. Так и не умер. И не заболел даже. А через некоторое время отец провел линию электропередачи из Межевого Лога, и дизель стал вообще не нужен.
Еще с одним самоубийцей имела дело моя мать, когда мы переехали в село Айлино в 20 км от Ваняшкино. Его, как и меня, звали Саша. Он со своей молодой женой жил в том же большом кулацком двухэтажном доме на первом этаже, где на втором этаже обитала наша семья. Саша имел обыкновение, выпив водки в праздничный день, садиться на свой мотоцикл и гонять в таком виде по селу. Из-за этого его молодая жена жила в постоянном страхе. (Кстати, моя матушка тоже настояла, чтобы отец продал свои мотоцикл и ружьё). Однажды жена Саши в такой день спрятала его брюки. Без брюк же он даже в пьяном виде выходить на улицу стеснялся. Требуя, чтобы супруга вернула ему этот предмет мужского туалета, он схватился за своё ружьё. Бедная женщина, ища защиты, убежала наверх к моей матери. Матушка моя была храбрая женщина и сошла вниз уговаривать парня. Увидев мою мать вместо своей жены, он разгневался ещё сильнее и сказал: «Ах, она подлая, испугалась, что я её убью, и прислала вместо себя другую! Тогда я убью себя!». И он, наставив ружьё себе в грудь, потянулся нажать спуск. Однако ружьё при этом соскользнуло, и он лишь прострелил себе бок. Позже, сидя поддатым и голым по пояс на завалинке рядом со мной, он говорил, показывая шрам на боку: «Смотри, тёзка, какой я был дурак».
В Айлино мы переехали, когда Ваняшкинский колхоз объединили с Айлинским. Была такая мода. Говорят, что на общем собрании колхозников из Ваняшкино и Айлино больше голосов было подано за моего отца, хотя Айлино было значительно больше, чем Ваняшкино. Но избранным председателем объединенного колхоза отец всё-таки не стал, так как в райкоме партии на это место был заранее намечен его конкурент. Да и припомнило начальство отцу его эксперименты с нормами надоев. Отец стал сначала главным инженером колхоза, а затем был еще понижен до должности инженера-электрика. Ну, а поставленный райкомом председатель хоть и был горьким пьяницей, но всегда послушно исполнял директивы свыше. Отец мой тоже был выпить не дурак. Но при этом и о деле никогда не забывал. Пить он мог много. Еще когда ему было только 16 лет, они вместе с его другом Анатолием Вшивковым выпивали за раз по две бутылки водки. И ничего. Они оба стали вполне уважаемыми людьми. Отец окончательно вышел на пенсию профессором кафедры светотехники Ижевской агроакадемии. Написал учёбник по своей дисциплине. Вшивков работал начальником мостопоезда. В первую же посевную объединенного колхоза председатель ушёл в запой, а главный инженер руководил вместо него, хотя в ту пору у него была сломана нога. Так было и потом. Но его вечно назначали виноватым за что-нибудь. Особенно провинился мой отец перед райкомом, когда на колхозную парторганизацию привезли ставить секретаря со стороны. Было такое указание по всему СССР из Политбюро. А отец возьми да и скажи: зачем, мол, нам чужой человек, свой секретарь вполне хорош. Так и не избрали приезжего с первого раза. Позже всех коммунистов колхоза вызывали наверх по одному и прорабатывали. На следующем собрании избрали, кого требовалось. А отца из партии исключили. Он и уехал из деревни обратно в Челябинск. Потом он в партии всё же восстановился на новой работе. Работал он в самых разных местах, а в последнее время преподавал в своей альма-матер в ЧИМЭСХ. Потом его пригласили в Ижевск на должность зав кафедры. Пил он почти до самой своей кончины. Когда после смерти матери он переехал ко мне, я разрешил ему пить «молоко старцев», сколько он хочет. И он выпивал в день от 500 до 750 г водки, запивая полторашкой пива.
А связи с всеобщей привычкой к выпивке в те времена вспоминается случай, который может заставить в наше время поседеть инспектора ДПС. В Айлино у нас своей бани не было, и мы всей семьёй ездили в баню в Ваняшкино к друзьям. У отца был служебный «виллис», деревянный ленд-лизовский вездеход. Ломалась эта машина чуть не каждый день. Да еще и застревала на сельских дорогах. Но всё-таки до Ваняшкино мы на нём доезжали. Баня там топилась по-чёрному. Я её очень боялся. Именно с тех пор у меня сложилось немного негативное отношение к баням вообще. После бани по завету Суворова полагалась выпивка. За стол садилась большая компания, старые и малые. Старушек спрашивали для порядка, какое вино они будут пить, красное или белое. И старушки постоянно в ответ блеяли «Бе-е-лого». И им наливали тогда водки или самогона. Мне, пятилетнему мальчику, наливали четверть стакана сладкой бражки. Так что я знал, что это такое. И сам потом пел внукам так, как это было в изначальном тексте детской песенки «Ладушки»: «Что пили? – Бражку». Надо сказать, что с вином я познакомился еще в возрасте трёх лет. Я болел коклюшём и был, по словам матери, не жилец (весь синий). И наша сельская врачиха по фамилии Оськина прописала мне кагор. Позже мой отец всегда в праздники наливал мне рюмочку какого-нибудь вина. В том же нежном возрасте я познакомился и с курением. Возле нашего дома сельские парни курили, сидя на брёвнах. А я ползал у их ног. Они и угостили меня первой затяжкой. Она же была и последней. Табак мне так не понравился, что я не курил позже всю жизнь. Вернусь, однако, к той субботней вечеринке в Ваняшкино. После первых тостов «за здоровье» за столом красиво (на голоса) пели народные песни, например, «Славное море, священный Байкал». Я подпевал с огромным удовольствием. Тогда меня спрашивали: «Сашка, ты пьяный?». А я отвечал, что нет. После основательной выпивки отец садился за руль, и мы ехали в Айлино. Дорога была в ужасных яминах. Мы то и дело рисковали перевернуться. Я орал от страха. У «виллиса» была узкая база. Помню, как один раз он сломался на полпути. Нас взял на буксир молоковоз, шофёр которого тоже был пьян. Эта часть поездки была еще страшнее. Потом цепь буксира порвалась, но на молоковозе этого сразу не заметили. Вернулись за нами только минут через 20. Впрочем, я этого точно не знаю. Мне казалось, что мы ждали очень долго. Все эти приключения неизгладимо отложились в моей памяти. Более всего меня удивляет сейчас отношение ко всему этому моей матери. Не могу представить на её месте ни свою жену, ни свою дочь.
Интерес любого педагога может вызвать то, как моя матушка отучила меня материться. Надо сказать, что мой отец дома строго не позволял себе этого сквернословия, хотя не сомневаюсь, что, работая колхозным председателем, он без этого обойтись не мог. Но и от других людей в деревне я плохих слов не слыхал и не знал, конечно, что они значат. Уже в Челябинске мальчики во дворе пытались мне втолковать, что к чему, но они и сами толком не понимали значения этих слов. Однажды мне случилось подраться с местным дворовым хулиганом, который был на два года старше меня. Поединок проходил в присутствии великовозрастных друзей этого хулигана, но к их чести скажу, что они и не подумали вмешаться, даже когда я взял верх. Обескураженный хулиган в смущении сказал друзьям: «А пацан-то дерётся не х…». После этого я радостный прибежал домой и закричал с порога: «Мама, мама! А Шурка Гумаров сказал, что я дерусь не х…!». Услышав от меня плохое слово, мать, усадив меня на стул, торжественно объявила, что тот, кто произносит такие слова, проклинает свою мать. С той поры я ни разу не сматерился до 13-ти лет. Но это было просто ужасно. Мальчишки в классе материли меня по всякому поводу, а я не мог достойно им ответить. Правда, я употреблял тогда такое ругательство как «козёл». Сейчас в уголовной среде его считают смертельным оскорблением (хуже всякого мата), но тогда, видимо, было еще иначе. И этого было явно мало для надлежащих ответов в словесных схватках. К тому же человеку с фамилией Козинский употреблять это ругательство было несколько рискованно и двусмысленно. Когда мне исполнилось 13 лет, я решил покончить с девственностью моего языка. Однако в школе начать материться я заставить себя сразу не мог. Тогда я поехал в пионерский лагерь и там с первого часа принялся выдавать те самые слова, которые мне нужно было привыкнуть произносить. Когда я вернулся осенью в класс, они уже довольно легко излетали из моих уст. Услышав, как я выражаюсь, сначала вокруг меня собрались все мальчишки класса и требовали, чтоб я сматерился. Я не отказывал ни в одной просьбе. И вскоре они вполне успокоились. Я стал равноправным членом мужского сообщества.
Моя мать умерла в самом преклонном возрасте от белокровия. Удивительно, но она очень боялась именно этой болезни. (От неё же умерла и её ближайшая подруга). Была похоронена как ветеран войны за счёт государства в городе Ижевске. На этом всё.
Этот сайт предназначен для тех, кто увлекается загадками истории и в первую очередь истории славян, а также для тех, кто интересуется актуальными вопросами российской и мировой экономики, и ещё немного юмора. Александр Козинский перепробовал в своей жизни массу профессий. Много лет был простым рабочим, потом инженером-металлургом, экономистом-аналитиком (кандидат экономических наук, автор книг по фундаментальным вопросам экономики, работал в Администрации Челябинской области, был экономическим обозревателем ряда областных и федеральных СМИ). Серьёзно занимался социологическими опросами в составе челябинского социаологического центра "Рейтинг" под руководством профессора Беспечанского. Воглавлял областной избирательный штаб генерала Лебедя.
В настоящее время находится на покое, имея досуг свободно писать о том, о чём раньше мог говорить лишь в кругу друзей.
Этот сайт предназначен для тех, кто увлекается загадками истории и в первую очередь истории славян, а также для тех, кто интересуется актуальными вопросами российской и мировой экономики, и ещё немного юмора. Александр Козинский перепробовал в своей жизни массу профессий. Много лет был простым рабочим, потом инженером-металлургом, экономистом-аналитиком (кандидат экономических наук, автор книг по фундаментальным вопросам экономики, работал в Администрации Челябинской области, был экономическим обозревателем ряда областных и федеральных СМИ). Серьёзно занимался социологическими опросами в составе челябинского социаологического центра "Рейтинг" под руководством профессора Беспечанского. Воглавлял областной избирательный штаб генерала Лебедя.
В настоящее время находится на покое, имея досуг свободно писать о том, о чём раньше мог говорить лишь в кругу друзей.